Свастика

Сва́стика (символ «卐» или «卍», санскр. स्वस्तिक от स्वस्ति^[1], свасти — приветствие, пожелание удачи, благоденствие) — знак в виде равноконечного креста с концами, загнутыми в одном из двух направлений: по часовой стрелке или против. Являясь развитием простейшего графического символа — креста, свастика встречается уже с каменного века (древнейшая — на палеолитической Мезинской стоянке). В дальнейшем свастика встречается, в виде отдельного знака либо части меандрового орнамента, в культурах всех континентов кроме Австралии^[2][3].

Летом 1920 года Адольф Гитлер утвердил свастику как политическую эмблему НСДАП. С этого момента, по мере расширения понимания цивилизационной опасности фашизма как идеологии и агрессивной доктрины, мир постепенно приходит к пониманию негативной подоплёки, «освящаемой» этим доселе безобидным древним символом. Уже в конце 1920-х годов советская идеология сформулировала однозначно критическое к этому отношение («избрана политической эмблемой немецкими фашистами-антисемитами, ошибочно считающими свастику исключительной эмблемой арийской расы»)^[2]. А после начала Второй мировой войны и вероломного нападения гитлеровских фашистов на СССР весь мир стал однозначно связывать свастику только с гитлеровским режимом и его преступлениями против человечества.

Гитлер и немецкие фашисты поставили свастику в глобально-цивилизационный контекст. Уже в силу этого её положения в ряду элементов знаковой системы человечества нейтральная оценка к ней оказывается неприменимой, а попытки «моральной реабилитации» её воспринимаются как аморальные — какие бы ни приводились этому контраргументы.

Применительно к знаковой системе, как особому, подкорочно действующему элементу мировосприятия, такой «вновь приобретённый негатив» нормален. На более примитивном, бытовом уровне можно указать на известные знаки, конструируемые из одного или нескольких пальцев, и воспринимаемые окружающими как аксиоматично негативный символ. Любые попытки «оправдать» кукиш или отдельно поднятый вверх палец, заставить переосмыслить эти фигуры в свете тех или иных исключений, изыскиваемых в предыстории — обречены на провал ввиду стойкой однозначной ассоциации, которая вошла в современный культурный стереотип применительно к этим знакам.

Свастика и её антагонисты в XX веке

До того, как свастика обрела своё место в ряду политических символов, вплоть до начала XX века она попадала в поле зрения учёных по двум направлениям. В искусствоведении — как элемент меандрового узора (ромбо-меандровый орнамент). В ставрографии (от др.-греч. σταυρος дерево, крест, и др.-греч. γράφω пишу; вспомогательная дисциплина, изучающая историю и иконографию креста) — как элемент генезиса этого основополагающего символа христианства. Образец исследования в последнем направлении дан, например, в классической статье Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.

Однако ни в одном из этих направлений анализа свастика по определению не имела антагонистического ей знака; основной культурологический антагонизм эпохи, начиная с падения Древнего Рима и заканчивая Новым (если не Новейшим) временем, отражался противостоянием другой пары глобалистических символов — крест (христианство) и полумесяц (ислам). При этом по состоянию на конец XIX века свастика как производное от креста не имела самостоятельного значения символа какой бы то ни было веры или ереси, заявляющей геополитически значимые претензии.

Тем временем, на фоне бурного развития востоковедения, наблюдаювшегося в христианской цивилизации на протяжении второй половины XIX века, дилетантская общественность, питаемая популярными изложениями вновь обретённых сведений по древней истории Индии и сопредельных ей стран, «открывает» для себя, в числе других, свастикоподобные символы. Это буддистский символ совершенства «мандзи», «буддистский крест» (типа мальтийского), а также «четыре руки» джайнистов. И хотя ни в одной из этих религий ни один из этих символов не претендует на роль главного (подобно кресту и полумесяцу) — тем не менее, уже из-под пера европейских (по изначальному образованию и культуре) писателей и компиляторов начинают выходить комментарии, в которых значение свастикоподобных символов Востока очевидно гиперболизируется. Этим в массовое сознание европейцев прокладывается путь мифологизированного восприятия свастики, как символа некоей тайны, силы, магии и т.п.

В наибольшей степени этим эзотерическим поветрием оказываются заражены социумы тех стран, где по тем или иным причинам оказывается наиболее глубоким кризис господствующей идеологии и/или церкви. Повальное увлечение «язычеством», «цыганщиной», собираемыми и фальсифицируемыми образцами «фольклора» — всё это представляет собой массовый протест против классических христианских ценностей в той форме, в которой их насаждали служители культа при мощной поддержке административного и законодательного ресурса соответствующих стран. И хотя известная часть населения, в силу своей сознательности, занимала реально антагонистическую позицию, атеизм, — большая часть, тем не менее, отвергала один религиозный культ в пользу другого, либо конструировала для себя варианты их эклектического сочетания.

Свастика на капоте автомобиля Николая II. Царское село, 1913 год.

Этот кризисный путь развития наблюдался и в царской России, начиная с мелкобуржуазных кружков литературной интеллигенции «серебряного века» с её экзотическим спектром культурной ориентации, и завершая семьёй последнего императора, Николая II, которая — при показной приверженности православию — в своём узком кругу демонстрировала слабость и в плане суеверий, и в отношении к конкретным шарлатанам. Свастика (иногда Александра Фёдоровна писала совастика) была одним из любимых нехристианских символов императрицы^[4]

В своих мемуарах Пьер Жильяр, учителя царских детей, вспоминал: «Я заметил затем на стене у одного из окон комнаты их величеств любимый знак государыни, „совастику“, который она приказывала всюду изображать на счастье». А уже в 1913 году свастика красовалась на капоте личного авто русского царя, вызывая недоумение у тех, кто знал, что это отнюдь не фирменный логотип изготовителя, фирмы «Делано-Бельвилль». Гипотезы о том, что семья Романовых тем самым исподтишка пиарила новый государственный символ, уготованный им для России — с одной стороны, кажется неправдоподобной: всё-таки «народ-богоносец» за 900 лет привык поклоняться другому кресту. Правда, в Курляндии латышские стрелки ещё царской армии уже в 1915 году подхватывают этот символ на свои знамёна^[5].

Но с другой стороны — та самая икона «Державная», новоявленная церковниками в первые дни после отречения царя, т.е. первая икона республиканской России: на ней свастика врисована в головной убор Богоматери! И сразу после этого, через несколько месяцев на вновь выпускаемых в оборот керенках та же свастика с иконы «Державная» (или капота автомобиля Николая II?) как бы заменяет имперские регалии, исчезнувшие с груди имперского орла.

Так или иначе, эти казусы с явлениями свастики в ряду символов, использовавшихся в царской России и в первые годы после её крушения, не успели создать значимого прецедента, на основании которого можно было бы делать далеко идущие выводы и строить концепции, «реабилитирующие» свастику в восприятии народов Российской империи и, позже, СССР. Прошло всего несколько лет, и все эти забавные прецеденты оказались оттеснены свастикой в её немецко-фашистском исполнении.

Главным политическим конкурентом НСДАП на политической арене Веймарской республике становятся германские коммунисты, и таким образом, в переводе на язык политических символов, антагонистом свастики становится общемировой символ социал-демократии и коммунистов, серп и молот. Спустя 8 лет после прихода к власти Гитлер развязывает войну с СССР, и понятие «фашистский» (символизируемое свастикой) становится одним из крайностных выражений категории «антисоветский». Водружение над рейхстагом Знамени Победы с серпом и молотом подводит символическую черту под этим историческим противостоянием.

Реабилитация свастики как момент антисоветской пропаганды

Фашизм, потерпевший крушение в 1945 году прежде всего благодаря бескомпромиссной борьбе народов Советского Союза с немецкими захватчиками, был опаснейшим, но не единственным представителем сил антисоветской ориентации. Решая собственные проблемы межимпериалистического соперничества, крупнейшие геополитические соперники Германии лишь волей случая оказались в «одних окопах» с Советским Союзом — ещё в 1938 году, входя в Мюнхенский сговор с Гитлером, они надеялись усилить его позиции в будущей войне против СССР, в которой империалисты Англии и Франции полагали быть лишь сторонними наблюдателями.

Оттягивая открытие «второго фронта», не допуская сколько-либо излишнего усиления производственного потенциала СССР по ходу военных поставок по ленд-лизу, по завершении Второй мировой войны империалистические державы практически сразу перевели отношения СССР на уровень балансирования между войной и миром. Однако, учитывая, что ход и исход второй мировой войны, а также вклад СССР в победу над фашизмом был общеизвестен, — антисоветская пропаганда и политический курс империалистических государств вынужденно сопровождалась осуждением фашизма (при известном попустительстве неофашизму). То есть, пока ещё были живы многочисленные современники и участники войны, понятия «антисоветизм» и «фашизм» были разведены.

По мере вымирания поколений современников войны с фашизмом, в рядах антисоветчиков внутри самого СССР при мощной информационно-пропагандистской поддержке антисоветских центров Запада постепенно формировалась новая прослойка. Новые поколения антисоветчиков, в силу отторжения ими любой «официальной» истории, с готовностью воспринимали новые историографические схемы, «подбрасываемые» зарубежными аналитиками. В этих схемах, вопреки историческим фактам, проводилась — путём манипулятивных построений — подготовка к доказательству якобы тождественности двух антагонистических субъектов истории — гитлеровской Германии и Советского Союза — и их идеологий — национал-социализма и (пролетарского) интернационализма.

Другое направление деструктивного воздействия на массовое восприятие явления фашизма, получившее развитие в результате вырождения идейно-воспитательной работы при Горбачёве и Яковлеве, апеллировало к тем, чей психотип был благоприятен для развития «культа сильной руки». Следует отметить, что само понятие «зверства фашистских оккупантов» (извращённо воспринимаемое этими типажами антисоветской массовки как проявление силы) объективно становилось с каждым годом всё более литературно-отвлечённым. И этот тип манипуляции не имел бы такого успеха, если бы не события 1973 года в Чили, когда самые отвратительные и бесчеловечные проявления фашизма вновь стали современной реальностью.

Отсюда уже не кажется случайным, что именно чилийская хунта и даже личность Пиночета стали подаваться в годы перестройки с обратным знаком — как пример позитивных действий. Утверждение же фашистской практики в реальности постсоветской России — когда в октябре 1993 года ОМОНовцы буквально вторили зверствам своих фашистских предшественников в Чили, и создали аналог стадиона как места массовых пыток, издевательств и убийств мирных граждан. «Амнистия», объявленная после этого исполнителям, оставила безнаказанным прецедент действий, до степени смешения похожих на фашистские, и тем самым косвенно вдохновила различные экстремистские силы на то, чтобы делать ставку именно на силовые, наиболее кровавые и бесчеловечные способы решения проблем капиталистического бытия современной России. Отсюда появление свастики или её видоизменённых вариантов в символике некоторых движений не кажется странным.

Примечания