Критерий истины (от древне-греческого κριτήριον — мерило, средство суждения) — способ, с помощью которого устанавливается истинность знания и отличается истина от заблуждения. Решение вопроса о критерии истины по существу зависит от трактовки проблемы истины.
Впервые термин «Критерий истины» был использован стоиками1. Стремясь совместить гераклитовское понимание истины как логоса — объективной космической закономерности, и протагоровскую трактовку человека как меры всех вещей, стоики оказались перед проблемой объективности знания. Поскольку они понимали человека по-протагоровски, поиски решения этой проблемы привели их к открытию такой познавательной способности человека, которая, оставаясь субъективным качеством индивида, одновременно гарантировала бы объективность содержания знания. Обеими этими признаками они наделили так называемую каталептическую фантазию — представление, которое благодаря чистоте и силе выражения в нём объекта принуждает принять последний за истину, согласиться с ним. Отрицание возможности критерия истины служило одним из аргументов в обосновании античного скептицизма2.
Рационализм нового времени выдвинул в качестве критерия истины понятие ясного и отчётливого познания. Эта концепция вытекала из понимания разума как «естественного света» и была связана с общемеханистическим мировоззрением, для которого прообразом научного метода была математика. У Декарта рационалистическая теория истины как абсолютного совпадения разума и бытия получила выражение в идее врождённости основ знания. Спиноза преодолел непоследовательность декартовского рационализма, определив протяжение и мышление как атрибуты единой субстанции — природы. Тем самым совпадение идеи с объектом стало необходимой «нормой» истины. Но отсюда вытекало, что истина есть критерий нормы самой себя и заблуждения. Лейбниц, исходя из своего различения «истин факта» и «истин разума»; установил для первых в качестве критерия истины логический принцип непротиворечивости. Но это не снимало проблемы критерия истины в отношении знания, соотносимого с действительностью. Этот вопрос оказался неразрешимым для сенсуалистов XVII–XVIII веков.
Именно в проблеме критерия истины обнаружилась их неспособность опровергнуть субъективно-идеалистические построения Беркли и Юма. В этом споре во весь рост встала проблема содержательности знания: что является критерием истины того познания, предметом которого является сама действительность. Кант убедительно показал, что в пределах теоретической философии всеобщий материальный критерий согласования познания с реальным предметом невозможен, ибо он должен был бы отвлечься от всех конкретных различий отдельных предметов и одновременно быть критерием этих различий. С этой точки зрения, традиционное определение истины как соответствия знания предмету содержит жалкий логический круг, так как проблема как раз в том, что означает отношение познания к его предмету и как мы можем установить это отношение, если вне знания мы не имеем ничего, что могли бы противопоставить знанию, как соответствующее ему. Следовательно, возможен только всеобщий формальный критерий истинности, «именно соответствие познания общим и формальным законам рассудка и разума».
Однако Кант понимает, что этот критерий является «...только отрицательным условием всякой истины. Дальше логика идти не может и не имеет того пробного камня, на котором она могла бы открыть ошибку, если эта ошибка заключается не в форме, а в содержании»3. Выход из этого тупика нашёл Гегель. Он обнаружил необходимость преодолеть рамки старой гносеологии — абсолютное противопоставление субъекта и объекта, путём раскрытия диалектики их взаимного опосредствования. Гегель установил, что посредствующим звеном этого отношения является практика, однако истолковал её как активность духа, как преобразование предмета по его понятию, то есть как становление понятия «для себя» познанным. Ленин отмечал: «...Несомненно, практика стоит у Гегеля, как звено, в анализе процесса познания и именно как переход к объективной («абсолютной», по Гегелю) истине. Маркс, следовательно, непосредственно к Гегелю примыкает, вводя критерий практики в теорию познания...»4.
В современной буржуазной философии некоторое чисто внешнее сходство между марксистским и прагматистским пониманием практики как критерия истины иногда вызывало попытки их отождествить. Эти попытки явно несостоятельны. Прагматизм понимает практику идеалистически, как субъективный опыт, как индивидуальную деятельность. Отсюда прагматисты (Джемс, Дьюи, Шиллер) выдвигают в качестве критерия «полезность», «успех», отбрасывая понятие истины как соответствия знания объективной реальности.
Принципиальное отличие марксистского решения проблемы критерия истины состоит в том, что на место пассивного субъекта старых материалистов и гегелевского абсолютного духа марксизм ставит исторически деятельного субъекта (человека), который своей чувственно-предметной деятельностью изменяет мир, приобретая в процессе этого изменения знание об объективной действительности и способе её преобразования. Человеческая чувственная деятельность, то есть практика, является единственной непосредственной связью человека с объективным миром и только она может быть основой познания и критерием истины, то есть посредствующим звеном между субъектом и объектом, обеспечивающим, точнее, воплощающим в действительность их единство. Человеческое мышление как форма отражения действительности сформировалось и непрерывно формируется в истории по типу трудового (орудийного) отношения к объекту деятельности. Поэтому фактически мышление воспроизводит в логической форме те действительные закономерности, которые человек открывает в своей практической деятельности. Эта деятельность снимает субъективность цели путём её реализации, опредмечивания. Такое опредмечивание человеческой субъективности есть одновременно проверка предметной истинности мышления.
Поэтому Маркс писал:
«Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, — вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, то есть действительность и мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть схоластический вопрос»5.
Выступая в истории как общественно организованный труд, производство, практика закрепляется в своих познавательных результатах как наука, теория. Поэтому для того чтобы практика могла выступать в качестве критерия истины, на деле всегда необходимо теоретически определить условия, которым должна удовлетворять сама практическая проверка. Новая теория должна опираться на уже доказанные теории в науке, на уже проверенные законы и принципы. Та теория, которая содержит в себе более богатую и содержательную практику, становится критерием для другой теории, более частной. Отсюда следует, что каждый конкретный успех на практике не доказывает автоматически и абсолютно, что данная теория истинна. Беда эмпирика, который всегда спешит разрешить такое противоречие между теорией и практикой за счёт теории, как раз и заключается в том, что он оказывается рабом наличной эмпирии, то есть той ограниченной практики, на почве которой он мыслит. Поэтому он не в состоянии критически отнестись к своему собственному практическому опыту. Теория при этом утрачивает свою активную роль по отношению к практике. Поэтому марксизм обязывает относиться критически не только к теории, но и к практике, к её наличным формам. Всякое противоречие между теорией и практикой указывает, что необходимо произвести внимательный критический анализ того и другого, что необходимо или отвергнуть предшествующую теорию, или продолжать собирание практического опыта прежде, чем сделать выводы, противоречащие старой теории.